О мир, без которого я не живу, желание близости, что заставляет нас помнить изгибы скул, та сталкивающая нас в омут сладостных переживаний неосторожность, что потом до ощутимой физически боли держит при нас манеру говорить, ходить и смеяться, под пальцами — рельефность тела и мягкость сосков. Каким великолепным анестетиком стала для меня моя влюблённость! Господи, куда ввергло меня это состояние! А теперь, когда отходит наркоз, любовный новокаин с каждым днём теряет силу — и боль неразрешимости наполняет пространство вокруг, впитывается каждой частью меня, что есть по сути оголённый нерв. До последней секунды гоню от себя реальность и рассудок, но дабы не захлебнуться теперь — должно принять их. Какие мучительные голые факты, какая мучительная проза!

Два года назад психолог спросила меня, зачем, по моему мнению, нам нужны фантазии. Я тогда ответила что-то вроде "для того, чтобы страдать". Она сказала, что фантазии нам даны для того, чтобы иметь в них то, что не можем иметь в реальности. Но поскольку в зрелом возрасте моя фантазия всегда была страшно ограничена и годились лишь от силы на воспроизведение эротических сцен, предметом моих такого рода дум должно было становиться непременно то, что осуществимо в жизни. Зачем тогда думать о чем-то ирреальном, приближать к себе это, а потом, как это всегда бывает, сталкиваться с болезненным осознанием его невозможности?!

Я задыхаюсь: потому что бегу, кидаюсь снегом и смеюсь одновременно. Смеюсь звонко и по-девичьи, наверное, как тогда, когда мы поздно вечером в буквальном смысле скакали по Тверской полупьяными. Но вот — мы уже в лесу у Мосфильма, и мы в снегу все, и валимся на снег, и я целую тебя в холодные и влажные щеки, губы, нос — уже прилично замерзшие, и руки ледяные прижимаю к щекам и целую, целую, целую, согреваю дыханием, прижимаю и целую опять, и дыхания моего не хватает, но лепить снежки в перчатках было бы едва переносимым неудобством!