Сашенька, родной мой, любовь моя!
Неужели ты теперь свободен?
Родной, так ли давно ты прижимал меня к своей груди, стоя в вестибюле Новокосино, а я все не хотела уходить, опаздывая на пасхальную ночную литургию? Не ты ли сказал, что мы никогда не расстанемся, если я вернусь?
Сашенька. любовь моя, что же ты наделал? Зачем делаешь мне так больно, неужто не любишь меня совсем, неужто я настолько невыносима? Родной, почему гонишь меня, почему они говорят, что я должна терпеть и ждать, ведь я люблю тебя всем сердцем и верила, что ты любишь меня тоже, почему тогда бросаешь, почему причиняешь столько боли? Саша, Сашенька, Мусье, почему я теперь дрожу от мысли — написать тебе? Думая, что разозлишься, прогонишь, думая, что тебя от меня тошнит? Сашенька, почему так? Ведь разве любовь должна терпеть, и любимые должны мучиться — да и мало ли я мучилась и терпела?
Родной мой, неужто ты решил оставить меня навсегда? Теперь, когда наконец чудо совершилось, а они все говорили, что ему не бывать? Родной, любимый, отчего ты так зол? Я была плохой, истеричной, глупой, нервной, но зачем, любимый, ты так мучил меня своим безразличием? Ты же знал, что я не терплю холодности и молчания, зачем не берег меня? Ведь я всем сердцем хочу тебя уберечь, уберечь нас с тобой, как бы и когда бы я ни злилась. Любовь моя, что делать мне теперь, сколько и чего ждать? Родной, я не отпущу тебя. Если ты прогонишь меня, я буду нести эту рану, я едва буду жить, я и теперь — попросту живой труп. Почему не помнишь нашей любви, почему у тебя в голове только мои скандалы, в коих ты сам был небезучастен? Родной мой, любимый, единственный Саша, если бы ты любил, причинил бы мне столько боли? Ты скажешь: если бы я любила, давила бы на тебя так сильно и выносила бы мозг? Родной мой, единственный Саша, раня тебя, я раню и себя с неизбежностью. О, если бы ты сам не давал поводов для этих ран, но ведь ты совсем не умеешь обсуждать проблемы, и всякий раз уходишь в молчание. Любимый, неужто больше не любишь меня, неужто очередной конец — и впрямь— конец? Саша, если так, мне проще умереть. Мне очень хочется умереть. Они говорят, что я должна занимать себя чем-то, будто бы я не нашла себе по жизни занятия! Но любовь к тебе стоит в центре мира, и даёт силы на всё. Ты знаешь, знаешь всё это, родной мой! Пугаешься ли?
Ох, любимый, если бы мы оба чуточку постарались... Да, я верю это. Здесь я захожу в каждый собор и молюсь о нас. Ведь теперь наконец можно о нас просить!!!! В протестантских и католических церквях, насколько мне показалось, не принято стоять на коленях, на православной литургии это совершается во все дни, кроме воскресенья, но особенно в первую седмицу Великого Поста, где отдаётся много земных поклонов во время чтения покаянного канона свв. Андрея Критского. Помнишь, я рассказывала тебе апокриф о нём? Родной мой, любимый Саша, я теперь каждый день прошу не отнимать тебя у меня, каждый день прошу сделать нас обоих лучше. На той неделе была в Берлинском кафедральном соборе, и, забравшись на колоннаду, так тянулась спрыгнуть вниз, чтобы Шпрея или ревущая Unter den Linden наконец забрали меня! А потом, когда спускалась по винтовой обшарпанной лестнице, написала маркером на стене среди прочих надписей: "Люба Л. + Саша К. = навсегда". Спускавшиеся позади туристы, итальянцы, кажется, заметили это и улыбнулись.
Когда я спустилась, спросила женщину-смотрительницу: "Wo kann ich beten?", на что она ответила что-то вроде "schon geschlossen", но тут же связалась по рации с мужским голосом, и провела меня внутрь собора. Играл орган, какая-то благоговеющая женщина сидела на первой лавке с, вероятно, молитвословом на коленях и улыбалась мне. Я сказала, что знаю, что закрыто, и что я быстро. Я подошла совсем близко, хотя литургичесоке пространство Берлинер Дома большей частью исчерчено лавками, просто бесконечно -- и вместило бы, наверное, человек тысячу. Я говорю, Саша, что за редкими исключениями нет традиции подолгу стоять на коленях даже в восточной церкви. Тогда я расплакалась. Вышла, крестясь справа налево, поблагодарила женщину с рацией, и пошла по Unter den Linden какая-то освобожденная, и то богородничное освобождение явилось мне еще в Соборе. Не помню отчего, католики почему-то больше нас уделяют внимание Марии, нежели Христу. Тогда как протестанты, должно быть, и вовсе принимают и то, и десятое, и даже непривычные для них земные поклоны: sola Scriptura, sola fide, sola gratia, solus Christus, soli Deo Gloria.
Так, я шаталась по Берлину, заходила во все подряд сувенирные лавки, искала портсигар для себя и какого-нибудь милого енота или выдру для тебя. Но берлинские лавки, как ты догадываешься, заполнены медведями... Родной, скажи, ты ведь взял с собой Стича, моего Стича, подаренного тебе на двадцать шесть? Ему ведь нечего делать там, у жены, он ведь по-прежнему всегда с тобой, что бы ни разлучало нас? А рисунок, рисунок, взял? А браслет мой жолтый на тебе сейчас? Мой -- на мне, снова его ношу. Я надела его на тебя, помнишь, четвертого сентября, в первый день твоего отпуска и моей магистратуры, когда ты пришел рано утром, увидел мою назаправленную кровать, разделся и лёг в неё, сложив ладошки под ухо. И так же трогательно твои мускульные плечи сжимались, когда ты клал голову мне на плечо... Да-да, я сказала, что у меня есть к тебе подарок из Вороново... ты валялся всё, а я сидела на стуле в одной полосатой ночнушке, не шла к тебе, дразнила. Потом достала браслет, а ты вытянул из-под одеяла руку, чтоб я надела его. А я про себя тогда решила, что это будет чем-то вроде наших обручальных колец, и специально себе такой же из Воронова взяла и на ту же руку надела. Так ты его и не снимал. Помню даже, расстались мы зимой, а в январе, когда ты пришел ко мне, он был при тебе. И я его не снимала, расставшись. Помню только, что в феврале, когда я не понимала, встречаемся мы или нет, я узнала, что ты бываешь у Антона, в то время как совершенно не бываешь у меня. Я тогда несколько дней подряд писала тебе гадости, а браслет сняла и швырнула в истерике. Потом надевала время от времени, боялась, что слетит на концерте, но теперь, когда ты так далеко, когда ты оставил меня, Мусье, я вновь не расстаюсь с ним. И скажи мне, любимый, отчего тогда ты почувствовал, что я извожусь по тебе и признался, что скучаешь, пусть и не сразу, отчего рад был видеть меня после всего мною сказанного, отчего, несмотря на устроенный тобой цирк с розочкой бутылки ты... словно бы остался со мной. Но сейчас я хочу зачеркнуть, ибо вспоминаю, что на следующий день, 26 февраля, я выпрашивала любишь или нет, и ты сказал "нет", и я тогда в той же ночнушке выбежала на балкон из квартиры, на заснеженный лоджий, так как начала громко рыдать в голос тебе по телефону, а мама встревала. Потом она меня искала по всему подъезду, принесла мне куртку, говорила, что сойдет с ума, а у тебя села зарядка. Потом ты сказал, что любишь меня, но я уже не поверила. Любимый, единственный мой Саша, если ты впрямь боялся предательства, глупо ведь подозревать меня в нём! Чего бы ни приключалось со мной тут, да и в Москве. И ты чувствуешь, кажется, что приключалось... Но за этим бредом, дурацкой попыткой выравнять счёт до 1:1 а то и выше стоял исключительно страх и...возможно, чувство мести, о котором бы ты -- о, парадокс! — никогда бы не узнал. Саша, это всё бред. Я говорю, что мне нравится, когда на меня тратят деньги, но ты же знаешь, что мне для тебя не жалко и последних 23 рублей на сберовской карте. Саша, ты ведь знаешь, что дело не в этих чортовых деньгах, а в твоих эмоциях и заботе. О, любимый! Пусть Бог сделает лучше нас обоих... Я всегда верила тебе и старалась глубинно и трепетно относиться к каждому твоему слову, пусть они и назвали бы это бредом! Я старалась, Саша. Я и теперь стараюсь. Ты знаешь, что никого дороже тебя нет. Ты знаешь, знаешь, упрямый, к чему говоришь эту чушь! О, как ранили меня твои слова про "стараться отметать лишнее" и "не обращать внимание на то, что может портить настроение". И это -- после всего мною сказанного? после всех моих откровений и слёз о том, что гаснут солнца, и я превращаюсь в передвигающегося в пространстве покойника? После всех моих слёзных увещеваний ты позволяешь себе такую болезненную, _б о л е з н е н н у ю_д о_к р и к а_ издёвку! О, жестокий мой Мусьё, мой глупый упрямый Саша!
Я всё еще не верю в случившееся, но уповаю и всем сердцем верю, что ты ждешь меня в Москве, что бы ты ни говорил, ибо обратное для меня подобно смерти, ты знаешь, да!
Саша, любовь моя, я совсем уже засыпаю, несу путаный бред, скачу с темы на тему... Нужно ложиться спать, но только еще раз прошу, родной, оттаивай скорее! Возвращайся, насколько этот глагол теперь употребим по отношению у нам двоим, по отношению ко всем 1611 километрам...
Любимый, единственный, целую тебя! Пусть Господь сделает нас лучше!

твоя девочка

12-13 мая, Берлин